Двадцать лет спустя Часть 2 - Страница 4

В голосе нищего слышалась ирония, которой он не мог скрыть и которая удивила коадъютора.

— Да, — продолжал кюре, видимо привыкший к такому тону, — да, нам хотелось узнать, что вы думаете о сегодняшних событиях и что вы слышали о них от входивших и выходивших из церкви.

Нищий покачал головой:

— События очень печальные, господин кюре, и, как всегда, они падут на голову бедного народа. Что же касается разговоров, то все выражают неудовольствие, все жалуются; но сказать «все» — значит, в сущности, сказать «никто».

— Объяснитесь, мой друг, — сказал Гонди.

— Я хочу сказать, что все эти жалобы, проклятия могут вызвать только бурю и молнии, но гром не грянет, пока не найдется предводитель, который бы направил его.

— Друг мой, — сказал Гонди, — вы мне кажетесь человеком очень сметливым; не возьметесь ли вы принять участие в маленькой гражданской войне, если она вдруг разразится, и не окажете ли вы помощь такому предводителю, если он сыщется, вашей личной властью и влиянием, которые вы приобрели над своими товарищами?

— Да, сударь, но только с тем условием, что эта война будет одобрена церковью и, следовательно, приведет меня к цели, которой я добиваюсь, то есть к отпущению грехов.

— Эту войну церковь не только одобряет, но и будет руководить ею. Что же касается отпущения грехов, то у нас есть парижский архиепископ, имеющий большие полномочия от римской курии, есть даже коадъютор, наделенный правом давать полную индульгенцию; мы вас ему представим.

— Не забудьте, Майяр, — сказал кюре, — что это я рекомендовал вас господину, который очень могуществен и которому я в некотором роде за вас поручился.

— Я знаю, господин кюре, — отвечал нищий, — что вы всегда были добры ко мне; поэтому я приложу все старания, чтобы услужить вам.

— Вы думаете, что ваша власть над товарищами действительно так велика, как сказал мне господин кюре?

— Я думаю, что они питают ко мне известное уважение, — сказал нищий не без гордости, — и что они не только сделают все, что я им прикажу, но и последуют за мной всюду.

— И вы можете поручиться мне за пятьдесят человек, ничем не занятых, горячих и с такими мощными глотками, что когда они начнут орать: «Долой Мазарини!», стены Пале-Рояля падут, как пали некогда стены Иерихона?

— Я думаю, — сказал нищий, — что мне можно поручить дело потруднее и посерьезнее этого.

— А, — произнес Гонди, — значит, вы беретесь устроить за одну ночь десяток баррикад?

— Я берусь устроить пятьдесят и защищать их, если нужно будет.

— Черт возьми! — воскликнул Гонди. — Вы говорите с уверенностью, которая меня радует, и так как господин кюре мне ручается за вас…

— Да, ручаюсь, — подтвердил кюре.

— В этом мешке пятьсот пистолей золотом; распоряжайтесь ими по своему усмотрению, а мне скажите, где вас можно встретить сегодня в десять часов вечера.

— Для этого надо выбрать какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы сигнал, данный с него, увидели бы во всех кварталах Парижа.

— Хотите, я предупрежу викария церкви Святого Иакова? Он проведет вас в одну из комнат башни, — предложил кюре.

— Отлично, — сказал нищий.

— Итак, — произнес коадъютор, — сегодня в десять часов вечера, и, если я останусь вами доволен, вы получите второй мешок с пятьюстами пистолей.

Глаза нищего засверкали от жадности, которую он постарался скрыть.

— Сегодня вечером, сударь, — отвечал он, — все будет готово.

Он отнес свой стул в церковь, поставил рядом с ним ведро, положил кропило, окропил себя святой водой из каменной чаши, словно не доверяя той, что была у него в ведре, и вышел из церкви.

II. Башня Святого Иакова

До шести часов коадъютор побывал везде, где ему надо было, и возвратился в архиепископский дворец.

Ровно в шесть ему доложили о кюре прихода Сен-Мерри.

— Просите, — сказал коадъютор.

Вошел кюре в сопровождении Планше.

— Монсеньор, — сказал кюре, — вот тот, о ком я имел честь говорить вам.

Планше поклонился с видом человека, привыкшего бывать в хороших домах.

— Вы хотите послужить делу народа? — спросил его Гонди.

— О, конечно, — отвечал Планше, — я фрондер в душе. Монсеньор не знает, что я уже приговорен к повешению.

— За что?

— Я отбил у слуг Мазарини одного знатного господина, которого они везли обратно в Бастилию, где он просидел уже пять лет.

— Как его зовут?

— Монсеньор хорошо знает его: это граф Рошфор.

— Ах, в самом деле, — сказал коадъютор, — я слышал об этой истории. Мне говорили, что вы взбунтовали целый квартал.

— Да, почти что так, — самодовольно произнес Планше.

— Ваше занятие?

— Кондитер с улицы Менял.

— Объясните мне, как, при таком мирном занятии, у вас возникли такие воинственные наклонности?

— А почему вы, монсеньор, будучи духовным лицом, принимаете меня со шпагой на бедре и шпорами на сапогах?

— Недурной ответ, — произнес Гонди со смехом. — Но знаете ли, у меня, несмотря на мою рясу, всегда были воинственные наклонности.

— А я, монсеньор, прежде чем стать кондитером, прослужил три года сержантом в Пьемонтском полку, а прежде чем прослужить три года в Пьемонтском полку, был полтора года слугой у господина д’Артаньяна.

— У лейтенанта мушкетеров? — спросил Гонди.

— У него самого, монсеньор.

— Но говорят, он ярый мазаринист?

— Гм, — промычал Планше.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, монсеньор. Господин д’Артаньян состоит на службе, и его дело защищать Мазарини, который ему платит, а наше дело, дело горожан, нападать на Мазарини, который нас грабит.